В Сахалинском театре кукол поставили необычного Чехова

Серьезного, до придыхания от респекта к классику, Чехова в театрах полно. Открывая 40-й сезон в трижды юбилейный по чеховскому календарю год, Сахалинский театр кукол в стороне не остался, но и наращивать слой позолоты на памятнике не стал. По мотивам ранних рассказов Чехова режиссер Екатерина Уржумова и художница Варвара Прободяк (Санкт-Петербург) в союзе с композитором Валерией Финкельштейн поставили спектакль "Блажь". Первых гостей премьеры встречали яблоками и песнями новорожденного театрального коллектива ДУШ.

Сколько ни говори о пользе и вечности классики, насильно мил не будешь. Читать и смотреть Чехова будут, только если он будет волновать. И сахалинские кукольники взялись показать чеховский мир людей глазами молодежи, которая создает сегодня театр для своих ровесников. Когда после премьеры "блаженные" авторы вышли на поклон, зрители подивились их неприличной юности. Они ведь по возрасту (27, 23) недалеко ушли от Чехова того периода, когда он засылал рассказы в редакцию под псевдонимом Чехонте, Человек без селезенки, Брат моего брата и всяко веселился. И они так прочитали его рассказы, что фраза "живой Чехов" перестала быть штампом.

В числе базовых принципов, которым Сахалинский театр кукол следует многие годы, — это: "Молодым везде у нас дорога" и "Кто не рискует, тот не пьет шампанского", и интуиция опять не подвела его худрука Антонину Добролюбову:

— В "Блажи" состоялся разговор о человеке, о смысле жизни, о душе. Когда мы обращаемся к классикам с вопросом о нашем существовании на Земле, то, в отличие от других, у Чехова ответ дан так ясно и понятно — что мы жизнь свою не ценим, прожигаем, но у нас есть шанс… Постановочная команда получила абсолютный карт-бланш, они были в самостоятельном плавании, я даже не заглядывала в их "кухню", сразу доверившись им на все сто. И мне очень интересен такой современный взгляд на Чехова.

Придя на премьеру, менее всего ожидайте фотографического переложения на театральный язык текстов Чехова, которых ну очень много. "Блажь" — спектакль-настроение, спектакль-дивертисмент, облако заветных чеховских мыслей и наблюдений за человеками в течение их пестрой, как и рассказы Чехова, жизни, сиюминутные качели от клоунады к мелодраме. Для него сундук с наследством мэтра вытряхнули верх тормашками, из осколков новелл ("Он и Она", "Брожение умов", "Мелюзга", "Хамелеон", "Радость", "Палата №6", "Человек в футляре", "Хирургия", "Крыжовник" и т. д. и т. п.) сложили мозаику про дела наши разные.

— Когда мы стали читать Чехова, то поняли, что ограничиться одним сюжетом невозможно, чтобы показать весь колорит чеховского юмора, потому что в разных рассказах у него разные персонажи и ситуации. Юмор Чехова для меня — это… полная блажь, первое слово, которое пришло в голову и, соответственно, стало ироничным названием спектакля. Хотя здесь есть чему и кому сочувствовать, на самом деле у персонажей очень трагичные судьбы, но через чеховскую простоту и ясность мы хотим дать понять, что нет нерешаемых проблем, — сказала режиссер. — Меня очень порадовало, что в зале сидели молодые ребята. Мы с актерами предложили авантюру зрителю: если он "купится", значит, хулиганим вместе. Получим кайф или — по "шапке". Я сама кайфую, если актеры довольны своей работой, если они что-то новое для себя открыли.

Покуда у соседей по театральному цеху только раскручивается маховик грядущей "Чайки", кукольники уже собрали урожай. Ну как поставили — из "Блажи" торчат хвостики и перья не только главной пьесы Антона Павловича ("Люди, львы, козлы, куропатки, печень, почки и лопатки" и т.д.), но и "Вишневого сада", "Медведя". В этом спектакле сошлись доктор Астров (Даниэль Черемных), коллежский секретарь Лахматов (Влад Рябцев), попавший под лошадь Митя Кулдаров (Андрей Осипенко), дьякон Вратоадов (Евгений Панихин) и знойная Раневская (Юлия Тронина, Ксения Земская, Анастасия Котова). При наличии полного собрания сочинений АПЧ у режиссера Катерины Андреевны родилась лихая идея — собрать вместе его разномастных персонажей с их характерами и судьбами за одним столом, точнее, за барной стойкой, и пусть говорят. И интимный полумрак лишь на руку потоку откровений ("В детстве все боятся темноты, но в ней вылезают твои настоящие страхи, мысли, на самом деле, сумрак позволяет раскрыть подноготную персонажа, атмосферу и даже зрителя", — Екатерина Уржумова).

Но как же удивительно Чехов совпал, сроднился с идеей кукольного искусства. За двадцать лет знакомства с островным театром более кукольного действа, кажется, здесь не случалось. Актеры натурально обрели невидимость, правят бал кукольные alter ego чеховских героев, созданные дивной фантазией Варвары Прободяк, — совершенно инопланетного вида, отсылающие к образам Дали, Шагала, Ван Гога, каждую виртуозно ведут два-три кукольника. Кукла-костюм создается на наших глазах, как конструктор: собираются воедино личико-маска, крылья-рукава пальто или стожок пышных перьев, грациозные ножки. А кукла-стул возникает со скрипучими охами-стонами, как будто оживает пук сена-соломы, которой засыпана сцена. "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…." И ты забываешь, что все это — изломанная пластика, "к поцелуям зовущее" кокетство, чувственный голос или кислый фальцет зануды — большое мастерство сахалинских кукольников, беспощадно задрапированных масками. А единственный "легальный" актер в этом действе — Артем Спрыгин — выходит на сцену в роли Человека (в старорусской терминологии — трактирный официант, "Человек, рюмку водки!") и похож на самого писателя, с интересом наблюдающего за вакханалией своих героев, но — без комментариев. Не правда ли, чеховский юмор весьма специфичен?

Но спектакль входит в вас рыдающими вздохами песенок Вертинского, начинаясь до начала — в фойе, среди пыльных чемоданов и старых фотографий, где зрители, подхватывая игру, радостно снимаются на память в антураже былого. "Блажь" создали люди, уже знающие, в какой абсурд и катаклизмы впал ХХ век, что устоявшаяся веками, простая приятная жизнь порушена в клочья, а чеховские герои не уцелели в тиши своих имений. И пофантазировали, что бы написал Чехов, если бы его линия жизни вышла на пару десятилетий подлиннее. То есть чеховское слово осталось в неприкосновенности, а интонация изменилась — вишневые сады полетели в тартарары, и уютные разговоры у самовара сменили ернические диалоги за "рюмкой чаю" кукол с остатками былого благолепия на помятых лицах. И декадентствующая Любовь Андреевна является принцессой Грезой и потрепанной звездой эмиграции одновременно — в боа, с пахитоской в руке, но уже без парижского блеска, под мурлыканье горького романса ("Пей, моя девочка, пей, моя милая, //Это плохое вино.//Оба мы нищие, оба унылые — //Счастия нам не дано…").

Этого Чехова поставили с чертовщинкой Гоголя, Гофмана, с экспрессией жизнелюба, каким тот был в молодости-здравии, а значит, все было — и жизнь и слезы, и любовь, и розыгрыши. Развитие сюжета оборачивается пинг-понгом недомолвок, рваных фраз, стычек, всплесков ревности, мучений, бесед с чертом, Богом и своей совестью. И зритель в своем праве — прикладывать к своей душе любую полюбившуюся сентенцию. От иронической классификации женщин, о чем завзятый ловелас Чехов говорил со знанием дела ("до 16 лет — дистиллированная вода, от 23 до 26 — шампанское, 29-32 — ликеры, от 35 до 40 — квас, от 40 до 100 лет — сивушное масло"), до горечи от несовершенства человека и веры в него же: "Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!".

Полугодовую паузу вынужденного молчания-незолота театр кукол прервал более чем эффектно, как будто вдохнул в феерию все нерастраченные силы. Думаю, Чехов, увидев эту версию самого себя, повеселился бы не менее зрителей. И не был бы против, что на фундаменте его шуток кукольники утверждают театр как божественную иллюзию, которая может быть создана на пустом месте, на черной сцене в ворохе соломы, играючи разрушена и возрождена из пепла, как птица Феникс.

PS. На ближайшую "Блажь" в конце октября билетов нет от слова "совсем". И вот что с этим делать, театр?