Чехов-центр открыл 90-й сезон "Чайкой"
На занавесе этой премьеры незримо читаются слова поэта: "Служенье муз не терпит суеты" — принцип, которому режиссер Алексей Песегов (Минусинск) неизменно следует.
Признаваться во внимании к авторскому тексту, в любви и глубоком интересе к актерскому нутру в наш век бессмысленных скоростей, режиссерских соревнований, кто больше придумает фокусов, демонтируя первоисточник и собирая наново, — чуть ли не дурной тон. С переходом общения большей частью в виртуальное пространство мы лишили себя живых эмоций, и с этим режиссером происходит возвращение к норме. Песегов — значит, мы не будем спешить, будем разговаривать и смотреть в глаза. Несовременно неторопливая, вдумчивая манера этого режиссера не всем в привычку, потому имел место некоторый исход зрителей после первого акта. В самом деле — говорят, говорят, говорят, а потом жизнь кончается. И никаких взбадривающих внимание маневров вроде чучела птички, скользящей через весь зал по проволоке, как это было в виденном в тех же стенах спектакле Иосифа Райхельгауза, или костюмов из полиэтилена на актерах ("Чайка" Анатолия Полянкина 1993 года разлива). "Я ставил, как у Чехова: много разговоров о литературе и пять пудов любви", — скажет режиссер.
Cцена, возведенная на даче Сорина на фоне умиротворяющего озера (художник Светлана Ламанова), стала фактором влияния. Сцена довлеет, манит в качестве подиума для персональных "криков души". Снесли бы ее сразу после провала Костиной пьесы, не было бы повода обывателям актерствовать. На ней Тригорин (Владимир Байдалов) яростно и безуспешно пытается открыть глаза Нине (Анастасия Жаромская), что нет никакого счастья от творческого конвейера (СМИшники подтвердят — так и есть), Аркадина (Наталья Красилова) манифестирует свою власть над ним, затюканный семейством Шамраевых Медведенко (Виктор Крахмалев) рискнет давать советы Треплеву (Константин Вогачев), про что писать, и крепкий хозяйственник Шамраев (Леонид Всеволодский) по вопросу искусства выскажется как может. Сцена же единственный раз создала ощущение семьи — во время Костиного спектакля у нее соберется нарядная дачная толпа, от примы до прислуги. Все остальное время они будут существовать в противоположных углах сцены, на одном полюсе играют в лото, смакуют успех ("как меня принимали в Харькове!"), на другом — холодно, пусто, страшно, девушка не любит, пьеса не пишется, ружье не сразу стреляет в цель. А пять обещанных пудов любви оборачиваются чередой несчастливых судеб: Медведенко любит Машу, которая любит Костю, который любит Нину, которая любит Тригорина, которого любит Аркадина, а сам он запутался в бабах. Короче, не лезьте в наш любовный треугольник, нас тут и так семеро…
Хотя всех соучастников интересно разглядывать под режиссерским микроскопом (включая трио прислуги, остроумно разыгравшее пантомиму с рублем), "Чайка" стала откровенным реверансом режиссера женщинам театра. Алексей Песегов слывет открывателем актеров, так что можно каждому пожелать такого везения, он мог бы сделать королем/королевой сцены любого из списка действующих лиц — если бы счел нужным. Тут первостепенной стала Маша — неожиданно, но очень понятно. В свете того, что театральная тема является камертоном постановки, в "Чайке" сошлись не две, но три сестры "во театре": актриса действующая — Аркадина, начинающая — Нина и вполне возможная — Маша (Анастасия Солдатова).
Поначалу наша Маша забавна нарочитой инфернальностью, как бывает, когда будто в сельском драмкружке вздумали играть леди Макбет. Но постепенно низкий, неестественно тягучий, русалочий голос, застывшее маской лицо заманивает в тенета "у бездны на краю". Песегов как никто умеет материализовать скуку жизни, в которой большие чувства ни к чему (стоит вспомнить его "Наваждение" по Лескову, привезенное на фестиваль "Сахалинская рампа"). В героине Анастасии Солдатовой так много силищи любви, впору солнце затмить, но что с ней делать на земле, среди разговоров о лошадях и рыбной ловле, а рафинированного Треплева она подспудно пугает. И остается впадать в театральность, довольствуясь крохами со стола Треплева. "Я за тобою следую тенью, я привыкаю к несовпаденью". Не выпускает из виду объект обожания, забив на репутацию жены и матери, слушает и подслушивает, даже когда Треплев рассказывает о Нине, затыкает уши с искаженным лицом, но не уходит, наизусть знает его пьесы, так что в финале ее монолог "Люди, львы, орлы…" взвивается огненным языком над смертью — куда там Заречной. А бедная любовь, без экзальтированных страстей в клочья, ей даром не нужна. Но простоватого учителя Медведенко ("хороший ты мужик, но не орел"), который в театры в медвежьей глуши не хаживал, к Маше тянет магнитом.
— В жизни часто бывает: любят не за что-то, любят вопреки. Машино чувство к Треплеву действительно какая-то трагичная, больная любовь, — считает актриса. — Он поэт, художник, тонкая натура, она это чувствует. Я уверена, что и Маша после смерти Треплева не живет, она улетела вместе с ним. А ее финальный монолог становится личным обращением к всевышнему, вселенной. Если бы роль Маши досталась мне два-три года назад, она была бы совершенно другой. Пройдя через определенный жизненный этап, через перемены жизни за пределами театра, которые свершились в этом году, я стала сильнее и лучше чувствовать своих героинь.
"Как Насте мне его ужасно жалко, как Маше — глаза бы мои не видели", — пошутит актриса о сценическом муже. Виктор Крахмалев в роли Медведенко радикально изменил себе, так идущим ему образам сердцееда, от которых юные девы в партере млеют, и с полным основанием. В "Вишневом саде" его Яша фонтанировал победительной наглостью и обернул приспособленчество в лакированные фантики обаяния. А тут "гусары, молчать!" — маленький (даже ниже ростом кажется) акакий акакиевич ХХ века, напрочь лишенный всякой романтики и загадки, в которого шамраевские дамы, от безнаказанного флирта с ума сошедши обе-две, только что булавки не втыкают. Между тем с подачи Медведенко в тары-бары о судьбах искусства входит скучная тема жизни невыдуманной — с каждодневным трудом, пешком по бездорожью, детьми, которых надо воспитывать, учить, любить, вовремя кормить, о чем господин литератор и режиссер Т. вряд ли догадывается.
Реален Дорн (Артур Левченко), вальяжный барин, ироничный и самодостаточный, хотя и существует в той же жуткой тьмутаракани, что и Медведенко. Но поди ж ты — "я умный в белом пальто стою красивый". Дабы не множить число неврастеников (одного Треплева за глаза хватает), он честно отгораживается бронью цинизма, нажитого в ходе столкновения с жизнью. Дорн явно заложил принципы современного минздрава: всех не вылечишь, все умрем, ну выпейте, что ли, валерьянки, в 60 лет хотеть жить дальше — вот странно… Дорн напомнил мне о блестящем моноспектакле "Живой Маяковский", где зануда Шефтель Локтев в исполнении Левченко вызывал одномоментно желание придушить его и восхищение тончайшей прорисовкой характера.
Реален Сорин, грустной кучкой съежившийся в инвалидной коляске. Этой ролью на сахалинской сцене дебютировал вошедший в труппу актер Волгограда Игорь Мишин. У него очень чеховская тема — "человек, который хотел" — и по-чеховски человеческий теплый голос, умение сопереживать одним и мудро не обижаться на других. Если бы Треплев выжил, то стал бы копией Сорина, на пепелище жизни резюмируя, что ничего не удалось, — что может быть печальнее?
В "Чайку" Песегов взял ведущих исполнителей из своего же "Вишневого сада", основательно перетасовав пасьянс. А на роль Нины Заречной утвердил дебютантку, это первая большая роль Анастасии Жаромской. Молодая актриса, играя в первом акте восторженную дилетантку, в общем управилась: глядя на ее Нину, понимаешь, какой наркотик этот ваш театр.
— Люблю находить со своими героинями точки соприкосновения, это сближает, дает ключи к пониманию, — говорит актриса. — Мне, конечно, было комфортнее с собой в первом акте, до второй Нины мне еще расти и расти. Но какими-то своими наблюдениями, впечатлениями о жизни я старалась наполнить этот образ. Талантлива ли она? В силу возраста она много воображает, в ней много детского наива, она думает, что справится с этой ношей...
Так получилось в отсутствие житейского опыта или так было задумано для саморазоблачения Нины, но во втором акте концептуальный монолог Жаромская-Заречная выстреливает скороговоркой. Не как выстраданное, внутреннее, а как проходную водевильную роль с артиклями "я — чайка", стараясь перед дачным неудачником Костей "держать лицо", — дескать, все не так плохо, будем страдать и трудиться на избранной ниве, увидим небо то ли в алмазах, то ли в стразах. Еще лет двадцать в Ельце с образованными купцами, и будут лавры, как у Ирины Николаевны Аркадиной. Все было зря. И, похоже, от осознания этой безрадостной перспективы тонкий Константин Гаврилыч хватается за ружье. Выбор Нины смахивает на расчет Треплева: милая деревенская девочка — пластилин в руках режиссера, и может проглотить любую заумь — за счастье выйти на сцену, "хоть тушкой, хоть чучелком", и без всяких там раздражающих уточнений от профессионалов (что, где, зачем и т. д.), и выйдет, сияя глазами и румянцем душевно здорового человека, и выдаст зооморфный монолог про мировую волю, и вся такая окрыленная рванет покорять Олимп.
Фото Чехов-центра
Кажется, этот спектакль вышел о любви к театру, которая больше любви к человеку. Но много ли любви в театре непризнанного гения Треплева? Константин Вогачев точно воплотил современный тренд — невзрослость части творческих людей до седых волос, он решительно некритичен и глух к голосу тех, кто деликатно рекомендует ему выбраться из башни слоновой кости. Кинуть камень в Аркадину за жестокость к сыну перо не поднимается. На самом деле она поболее его театру служит, кто знает, скольких образованных купцов ей пришлось пережить на пути к нынешнему статусу и не впасть в истерику, что постоянно проделывает ее переросль-сын в поисках себя. Пафосно говоря, Аркадина Натальи Красиловой воплощает ту вполне необходимую часть театра, который собирает массовые залы, жаждущие "вдохновения и отдохновения", тот горящий светильник, на который мотыльками рвутся мальчики и девочки в понятных мечтах о славе. Ars longa, vita brevis.
"Чайка", одной из тем которой стала дискуссия о путях развития театрального искусства, не могла не иметь преимуществ при выборе сюжета для первой премьеры юбилейного сезона. Дело Константина Треплева живет: "новые формы" то и дело просачиваются в афишу Чехов-центра, удаленного не на шесть, почти на десять тысяч верст от театральных столиц, вызывают "разброд и шатание" в умах, раздражение "ноги моей не будет в вашем бедламе" и понимание, что без них — застой и деградация. "Но ведь всем хватит места, и новым и старым, — зачем толкаться?" Притом, что "в споре о театре я на стороне Аркадиной", — скажет худрук Чехов-центра Александр Агеев.
PS. В Минусинском драматическом театре сезон открыли постановкой Алексея Песегова по пьесе Василия Сигарева "Алексей Каренин: его портрет на ее фоне". Было бы интересно увидеть его на театральном фестивале "Сахалинская рампа", запланированном на июнь 2021 года.